Все о любви

«Мариенбадская элегия» («Marienbader Elegie») —  последнее стихотворение из «Трилогии страсти»,  посвященное окончательному расставанию Гете с  Ульрикой фон Леветцов.   

 История. В 1821  году Иоганн Вольфганг Гете совершает поездку в богемский  курортный город Мариенбад. Пытаясь отрешиться от будничной тоски, возрастных недугов и одиночества, он   знакомится с  семнадцатилетней наивной кокеткой Ульрикой фон Леветцов, которая проводит лето в Мариенбаде вместе с матерью и двумя младшими сестрами. В Гете, которому на тот момент почти исполнилось 72 года, вспыхивает сильная  страсть к девушке, бывшей на 54 года моложе его. Ослепленный любовью он решается спустя два года на немыслимый поступок: просит с помощью своего друга великого герцога Карла Августа Саксен-Веймар- Эйзенахского руки девушки у ее матери Амалии. Карл Август поддерживает предложение, обещая семье беззаботную жизнь при своем дворе. «Любовь не заслуживает порицания  из-за того, что ее не одобряют или попрекают ей» — оправдывается Гете перед герцогом.  В 1824 году он отмечает с Ульрикой в Шварценберг-Лустхаус свой 74-летний день рождения. Тем большим потрясением оказывается для поэта, которого судьба не раз одаривала счастливой любовью, вежливый отказ, дипломатично звучавший так: «У фрейлейн нет пока никакого желания выходить замуж». И это огромное личное поражение стало для Гете венцом его творчества.  На пути из Мариенбада он создает лирический памятник своему горькому переживанию. «Мариенбадская элегия» — это жалобная песнь, которая, согласно автору, является «продуктом апофеоза страсти». Ульрика стала последней возлюбленной поэта, и, прощаясь с ней, он прощается с любовью  в общем.

 Перевод и оригинал

Там, где немеет в муках человек.

Мне дал господь поведать, как я стражду.

«Торквато Тассо»

Что принесет желанный день свиданья,
Цветок, не распустившийся доселе?
В нем ад иль рай — восторги иль страданья?
Твоей душой сомненья овладели.
Сомненья нет! Она у райских врат,
В ее любви — твой горний вертоград.

И ты вступил в блаженные селенья,
Как некий дух, достойный жизни вечной.
Здесь нет надежд, желания, томленья,
Здесь твой эдем, мечты предел конечный.
Перед лицом единственно прекрасной
Иссяк источник горести напрасной.

Крылатый день влачился так уныло,
Ты исчислял мгновения, тоскуя,
Но и в лучах полдневного светила
Не таял след ночного поцелуя.
Часы текли скучны, однообразны,
Как братья сходны и как братья разны.

Прощальный миг! Восторги обрывая,
В последний раз ты льнешь к устам любимым.
Идешь — и медлишь — и бежишь из рая,
Как бы гонимый грозным серафимом.
Глядишь на темный путь — и грусть во взоре,
Глядишь назад — ворота на запоре.

И сердце вдруг ушло в себя, замкнулось,
Как будто ей себя не раскрывало,
Как будто с ней для счастья не проснулось,
Своим сияньем звезд не затмевала.
Сомненья, скорбь, укоры, боль живая
Теснят его, как туча грозовая.

Иль мир погас? Иль гордые утесы
В лучах зари не золотятся боле?
Не зреют нивы, не сверкают росы,
Не вьется речка через лес и поле?
Не блещет — то бесформенным эфиром,
То в сотнях форм — лазурный свод над миром?

Ты видишь — там, в голубизне бездонной,
Всех ангелов прекрасней и нежней,
Из воздуха и света сотворенный,
Сияет образ, дивно сходный с ней.
Такою в танце, в шумном блеске бала,
Красавица очам твоим предстала.

И ты глядишь в восторге, в восхищенье,
Но только миг — она здесь неживая,
Она верней в твоем воображенье —
Подобна той, но каждый миг другая.
Всегда одна, но в сотнях воплощений,
И с каждым — все светлей и совершенней.

Так у ворот она меня встречала
И по ступеням в рай меня вводила,
Прощальным поцелуем провожала,
Затем, догнав, последний мне дарила,
И образ тот в движенье, в смене вечной,
Огнем начертан в глубине сердечной.

В том сердце, что, отдавшись ей всецело,
Нашло в ней все, что для него священно.
Лишь в ней до дна раскрыть себя сумело,
Лишь для нее вовеки неизменно,
И каждым ей принадлежа биеньем,
Прекрасный плен сочло освобожденьем.

Уже, холодным скована покоем,
Скудела кровь — без чувства, без влеченья,
Но вдруг могучим налетели роем
Мечты, надежды, замыслы, решенья.
И я узнал в желаньях обновленных,
Как жар любви животворит влюбленных.

А все — она! Под бременем печали
Изнемогал я, гас душой и телом.
Пред взором смутным призраки вставали,
Как в бездне ночи, в сердце опустелом.
Одно окно забрезжило зарею,
И вот она — как солнце предо мною.

С покоем божьим — он душе скорбящей
Целителен, так сказано в Писанье,—
Сравню покой любви животворящей,
С возлюбленной сердечное слиянье.
Она со мной — и все, все побледнело
Пред счастьем ей принадлежать всецело.

Мы жаждем, видя образ лучезарный,
С возвышенным, прекрасным, несказанным
Навек душой сродниться благодарной,
Покончив с темным, вечно безымянным.
И в этом — благочестье! Только с нею
Той светлою вершиной я владею.

В дыханье милой — теплый ветер мая,
Во взоре милой — солнца луч полдневный,
И себялюбья толща ледяная
Пред нею тает в глубине душевной.
Бегут, ее заслышав приближенье,
Своекорыстье, самовозвышенье.

Я вспоминаю, как она сказала:
«Всечасно жизнь дары благие множит.
От прошлого запомнится так мало,
Грядущего никто прозреть не может.
Ты ждал, что вечер принесет печали,
Блеснул закат — и мы счастливей стали.

Так следуй мне и весело и смело
Гляди в глаза мгновенью! Тайна — в этом!
Любовь, и подвиг, и простое дело
Бери от жизни с дружеским приветом.
Когда ты все приемлешь детски ясно,
Ты все вместишь и все тебе подвластно».

«Легко сказать! — подумал я.— Судьбою
Ты избрана для милостей мгновенья.
Тебя мгновенно каждый, кто с тобою,
Почувствует любимцем провиденья.
Но если нас разделит рок жестокий,
К чему тогда мне твой завет высокий!»

И ты ушла! От нынешней минуты
Чего мне ждать? В томлении напрасном
Приемлю я, как тягостные путы,
Все доброе, что мог бы звать прекрасным.
Тоской гоним, скитаюсь я в пустыне,
И лишь слезам вверяю сердце ныне.

Мой пламень погасить не в вашей власти,
Но лейтесь, лейтесь горестным потоком.
Душа кипит, и рвется грудь на части.
Там смерть и жизнь — в борении жестоком.
Нашлось бы зелье от телесной боли,
Но в сердце нет решимости и воли.

Друзья мои, простимся! В чаще темной
Меж диких скал один останусь я.
Но вы идите — смело в мир огромный.
В великолепье, в роскошь бытия!
Все познавайте — небо, земли, воды,
За слогом слог — до самых недр природы!

А мной — весь мир, я сам собой утрачен,
Богов любимцем был я с детских лет,
Мне был ларец Пандоры предназначен,
Где много благ, стократно больше бед.
Я счастлив был, с прекрасной обрученный,
Отвергнут ею — гибну, обреченный.

Перевод В. Левика

Und wenn der Mensch in seiner Qual verstummt,
Gab mir ein Gott zu sagen, was ich leide.

Was soll ich nun vom Wiedersehen hoffen,
Von dieses Tages noch geschlossner Blüte?
Das Paradies, die Hölle steht dir offen;
Wie wankelsinnig regt sich’s im Gemüte! —
Kein Zweifeln mehr! Sie tritt ans Himmelstor,
Zu ihren Armen hebt sie dich empor.

So warst du denn im Paradies empfangen,
Als wärst du wert des ewig schönen Lebens;
Dir blieb kein Wunsch, kein Hoffen, kein Verlangen,
Hier war das Ziel des innigsten Bestrebens,
Und in dem Anschaun dieses einzig Schönen
Versiegte gleich der Quell sehnsüchtiger Tränen.

Wie regte nicht der Tag die raschen Flügel,
Schien die Minuten vor sich her zu treiben!
Der Abendkuss, ein treu verbindlich Siegel:
So wird es auch der nächsten Sonne bleiben.
Die Stunden glichen sich in zartem Wandern
Wie Schwestern zwar, doch keine ganz den andern.

Der Kuss, der letzte, grausam süß, zerschneidend
Ein herrliches Geflecht verschlungner Minnen —
Nun eilt, nun stockt der Fuß, die Schwelle meidend,
Als trieb’ ein Cherub flammend ihn von hinnen;
Das Auge starrt auf düstrem Pfad verdrossen,
Es blickt zurück, die Pforte steht verschlossen.

Und nun verschlossen in sich selbst, als hätte
Dies Herz sich nie geöffnet, selige Stunden
Mit jedem Stern des Himmels um die Wette
An ihrer Seite leuchtend nicht empfunden;
Und Missmut, Reue, Vorwurf, Sorgenschwere
Belasten’s nun in schwüler Atmosphäre.

Ist denn die Welt nicht übrig? Felsenwände,
Sind sie nicht mehr gekrönt von heiligen Schatten?
Die Ernte, reift sie nicht? Ein grün Gelände,
Zieht sich’s nicht hin am Fluss durch Busch und Matten?
Und wölbt sich nicht das überweltlich Große,
Gestaltenreiche, bald Gestaltenlose?

Wie leicht und zierlich, klar und zart gewoben
Schwebt seraphgleich aus ernster Wolken Chor,
Als glich’ es ihr, am blauen Äther droben
Ein schlank Gebild aus lichtem Duft empor;
So sahst du sie in frohem Tanze walten,
Die lieblichste der lieblichsten Gestalten.

Doch nur Momente darfst dich unterwinden,
Ein Luftgebild statt ihrer festzuhalten;
Ins Herz zurück! dort wirst du’s besser finden,
Dort regt sie sich in wechselnden Gestalten;
Zu vielen bildet eine sich hinüber,
So tausendfach, und immer, immer lieber.

Wie zum Empfang sie an den Pforten weilte
Und mich von dannauf stufenweis beglückte,
Selbst nach dem letzten Kuss mich noch ereilte,
Den letztesten mir auf die Lippen drückte:
So klar beweglich bleibt das Bild der Lieben
Mit Flammenschrift ins treue Herz geschrieben.

Ins Herz, das fest wie zinnenhohe Mauer
Sich ihr bewahrt und sie in sich bewahret,
Für sie sich freut an seiner eignen Dauer,
Nur weiß von sich, wenn sie sich offenbaret,
Sich freier fühlt in so geliebten Schranken
Und nur noch schlägt, für alles ihr zu danken.

War Fähigkeit zu lieben, war Bedürfen
Von Gegenliebe weggelöscht, verschwunden,
Ist Hoffnungslust zu freudigen Entwürfen,
Entschlüssen, rascher Tat sogleich gefunden!
Wenn Liebe je den Liebenden begeistet,
Ward es an mir aufs lieblichste geleistet;

Und zwar durch sie! — Wie lag ein innres Bangen
Auf Geist und Körper, unwillkommner Schwere:
Von Schauerbildern rings der Blick umfangen
Im wüsten Raum beklommner Herzensleere;
Nun dämmert Hoffnung von bekannter Schwelle,
Sie selbst erscheint in milder Sonnenhelle.

Dem Frieden Gottes, welcher euch hienieden
Mehr als Vernunft beseliget — wir lesen’s —,
Vergleich ich wohl der Liebe heitern Frieden
In Gegenwart des allgeliebten Wesens;
Da ruht das Herz, und nichts vermag zu stören
Den tiefsten Sinn, den Sinn, ihr zu gehören.

In unsers Busens Reine wogt ein Streben,
Sich einem Höhern, Reinern, Unbekannten
Aus Dankbarkeit freiwillig hinzugeben,
Enträtselnd sich den ewig Ungenannten;
Wir heißen’s: fromm sein! — Solcher seligen Höhe
Fühl ich mich teilhaft, wenn ich vor ihr stehe.

Vor ihrem Blick, wie vor der Sonne Walten,
Vor ihrem Atem, wie vor Frühlingslüften,
Zerschmilzt, so längst sich eisig starr gehalten,
Der Selbstsinn tief in winterlichen Grüften;
Kein Eigennutz, kein Eigenwille dauert,
Vor ihrem Kommen sind sie weggeschauert.

Es ist, als wenn sie sagte: «Stund um Stunde
Wird uns das Leben freundlich dargeboten,
Das Gestrige ließ uns geringe Kunde,
Das Morgende, zu wissen ist’s verboten;
Und wenn ich je mich vor dem Abend scheute,
Die Sonne sank und sah noch, was mich freute.

Drum tu wie ich und schaue, froh verständig,
Dem Augenblick ins Auge! Kein Verschieben!
Begegn’ ihm schnell, wohlwollend wie lebendig,
Im Handeln sei’s, zur Freude, sei’s dem Lieben!
Nur wo du bist, sei alles, immer kindlich,
So bist du alles, bist unüberwindlich.»

Du hast gut reden, dacht ich: zum Geleite
Gab dir ein Gott die Gunst des Augenblickes,
Und jeder fühlt an deiner holden Seite
Sich augenblicks den Günstling des Geschickes;
Mich schreckt der Wink, von dir mich zu entfernen —
Was hilft es mir, so hohe Weisheit lernen!

Nun bin ich fern! Der jetzigen Minute,
Was ziemt denn der? Ich wüsst es nicht zu sagen;
Sie bietet mir zum Schönen manches Gute,
Das lastet nur, ich muss mich ihm entschlagen.
Mich treibt umher ein unbezwinglich Sehnen,
Da bleibt kein Rat als grenzenlose Tränen.

So quellt denn fort und fließet unaufhaltsam,
Doch nie geläng’s, die inn’re Glut zu dämpfen!
Schon rast’s und reißt in meiner Brust gewaltsam,
Wo Tod und Leben grausend sich bekämpfen.
Wohl Kräuter gäb’s, des Körpers Qual zu stillen;
Allein dem Geist fehlt’s am Entschluss und Willen,

Fehlt’s am Begriff: wie sollt’ er sie vermissen?
Er wiederholt ihr Bild zu tausend Malen.
Das zaudert bald, bald wird es weggerissen,
Undeutlich jetzt und jetzt im reinsten Strahlen;
Wie könnte dies geringstem Troste frommen,
Die Ebb’ und Flut, das Gehen wie das Kommen?

Verlasst mich hier, getreue Weggenossen!
Lasst mich allein am Fels, in Moor und Moos;
Nur immer zu! euch ist die Welt erschlossen,
Die Erde weit, der Himmel hehr und groß;
Betrachtet, forscht, die Einzelheiten sammelt,
Naturgeheimnis werde nachgestammelt.

Mir ist das All, ich bin mir selbst verloren,
Der ich noch erst den Göttern Liebling war;
Sie prüften mich, verliehen mir Pandoren,
So reich an Gütern, reicher an Gefahr;
Sie drängten mich zum gabeseligen Munde,
Sie trennen mich — und richten mich zugrunde.

Johann Wolfgang von Goethe
(September 1823)